Некрасов в воспоминаниях современников. Захаров И

Воспоминания о Некрасове

<В ИЗЛОЖЕНИИ МИЗЕНЦА>

Рассказ Ивана оказался не длинен и отрывочен. По его словам, Некрасов приехал как-то летом в Кострому, остановился в одной из гостиниц на Сусанинской площади и послал лакеев разыскать какого-нибудь охотника для указания мест в Костромской губернии. Один из лакеев увидел на рынке Гаврилу, который нес дупелей по губернаторскому заказу. Лакей сказал Гавриле о Некрасове и передал ему желание "барина" найти охотника. Гаврила пришел к поэту, познакомился с ним и обещал показать свои охотничьи места. Сейчас же собрались и поехали на тройках в Шоду. Некрасов, по словам Захаровых, ездил на двух-трех тройках, со всякими запасами и припасами. Дорогой останавливались и охотились, по указаниям Гаврилы, около Миского и Жарков. "В один день, - рассказывает Иван, - глядим, летят тройки; слышим, барин едет. Что за барин, думаем, их много тут приезжает - особенного внимания не обращали на них. И узнали, что будет Николай Алексеевич Некрасов, барин знаменитый!" Немного спустя приехал и сам "барин". Не успев еще хорошенько отдохнуть, он собрался на охоту, которая оказалась очень удачной: по словам Ивана, в 3 часа убили 120 дупелей. "Ну, - говорит Николай Алексеевич, - у вас можно охотиться".

Начавшееся таким образом знакомство поэта с Гаврилой с тех пор не прерывалось. Гаврила часто ходил в Грешнево и иногда жил там подолгу. <...>

Однажды на охоте с Гаврилой Некрасов убил бекаса, а Гаврила, в тот же момент - другого, так что Некрасов не слыхал выстрела. Собака, к его удивлению, принесла ему обоих бекасов. "Как, - спрашивает он Гаврилу,-- стрелял я в одного, а убил двух?" По этому поводу Гаврила рассказал ему о двух других бекасах, которые попали одному охотнику под заряд (см. конец "Коробейников"). Этот случай дал повод для рассказа об убийстве коробейников, которое произошло в Мисковской волости 1 . Другие подробности, например, о "Катеринушке", которой приходилось

Парня ждать до покрова 2 ,

основаны на рассказах Матрены, жены Гаврилы, теперь тоже умершей, которая так же сидела в одиночестве, как и Катеринушка.

Когда случился первый приезд Некрасова в Шоду, неизвестно. Во всяком случае, до 1861 года, когда написаны "Коробейники". Потом поэт еще раза два посетил Шоду. Гавриле Яковлевичу он подарил на память книгу своих стихотворений с собственноручного надписью; но книга эта "зачитана" каким-то чтецом, а вероятно, даже сгорела, о чем Иван очень сожалеет. Дарил Некрасов Гаврилу и деньгами, его жену и деток тоже не оставлял без подарков 3 .

Примечания

Иван Гаврилович Захаров из деревни Шоды Московской волости Костромского уезда (ум. в 1931 г.), сын Гаврилы Яковлевича, "друга-приятеля" (ум. в 1883 г.), как его называл Некрасов, которому обращено посвящение в "Коробейниках" (1861). Воспоминания записаны Мизенцем в 1902 г.

1 Стр. 410. Более подробно об этом же эпизоде И. Г. Захаров рассказывал А. В. Попову в 1927 г. Охотник Давыд Петров из деревни Сухоруковой "встретил в своей деревне коробейников, направлявшихся прямиком через болота в село Закобякино Ярославской губернии, "надумал" их убить, чтобы забрать деньги, и проследил в лесу. Коробейники поняли, что не к добру оказался около них как будто недавно виденный человек с ружьем, и просили оставить их. Когда Давыд убивал, то пастушок слышал выстрелы и крики. После убийства Давыд затащил одного убитого на дерево, другого спрятал под корни. Потом их нашли, но не знали, кто убил. Вскоре пошли слухи, что Давыд разбогател. Стали догадываться о причинах неожиданного обогащения. Гаврила Яковлевич делал ружье. Давыдка не заплатил ему за работу. В Дмитриев день позвал Гаврила Яковлевич Давыдку, и вместе пошли они к пастушку Вединию, который слышал выстрелы и крики в лесу. Сперва хорошо выпили, а потом "подзадорили детинушку". Подзадоривал больше родитель: "Нас трое, расскажи, как ты убил коробейников, никто не узнает". Он и рассказал им всю правду" ("Ярославский альманах", 1941, стр. 195--196). Другие источники, подтверждающие эти факты, неизвестны.

2 Стр. 410. Строка из поэмы "Коробейники" (V глава).

3 Стр. 410. Известно одно письмо Некрасову Гаврилы Яковлевича, отправленное 20 апреля 1869 г., в котором говорилось: "Стосковалось мое ретивое, что давно не вижу тебя, сокола ясного. Частенько на мыслях ты у меня и как с тобою я похаживал по болотинам вдвоем и все это очень помню как бы это вчера было и во сне ты мне часто привидишься.

Полюбуйся-ка на свой подарочек Юрку! Ишь как свернулась сердешная у ног моих, ни на минуту с ней не расстаемся - сука важнеющая, стойка мертвая, да уж и берегу я ее пуще глаз своих. <...>

Больно ведь мне тебя жалко, болезный ты мой, вот так и рвется душенька из груди моей к тебе навстречу" ("Некрасовский сборник", Пг. 1918, стр. 108). Вместе с письмом был отправлен фотопортрет Гаврилы с ружьем и собакой (хранится в мемориальном музее Н. А. Некрасова в с. Карабиха); на портрете сделана подпись:

Не побрезгуй на подарочке,
А увидимся опять,
Выпьем мы по доброй чарочке
И отправимся стрелять.

Путь в литературу для автора поэм «Кому на Руси жить хорошо », «Мороз, Красный нос» и «Русские женщины» был долгим. Оказавшись в Петербурге и не всегда имея в кармане деньги даже на полноценный обед, Николай Некрасов начал сочинять азбуки и сказки в стихах, которые заказывали издатели лубков, писал водевили для Александринского театра, а параллельно работал над более серьезными стихами, прозой, критикой и публицистикой.

«Господи, сколько я работал!..», - вспоминал поэт впоследствии. Но люди, знавшие его, были уверены, что лишения только закалили его характер. Из мальчишки, ночующего в трущобах, Николай Некрасов превратился в редактора «Современника», основанного самим Пушкиным , а после закрытия легендарного журнала возглавил «Отечественные записки».

Свои воспоминания об этом талантливом человеке оставили Авдотья Панаева, Николай Чернышевский , Федор Глинка и другие литераторы и мемуаристы. Мы выбрали 5 интересных свидетельств.

Авдотья Панаева

Первый раз я увидела И.А.Некрасова в 1842 году, зимой. Белинский привел его к нам, чтобы он прочитал свои «Петербургские углы». Белинского ждали играть в преферанс его партнеры; приехавший из Москвы В.П.Боткин тоже сидел у нас. После рекомендации Некрасова мне и тем, кто его не знал, Белинский заторопил его, чтоб он начал чтение. Панаев уже встречался с Некрасовым где-то.

Некрасов, видимо, был сконфужен при начале чтения; голос у него был всегда слабый, и он читал очень тихо, но потом разошелся. Некрасов имел вид болезненный и казался на вид гораздо старее своих лет; манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опять опускал. Этот машинальный жест так и остался у него, когда он читал свои стихи". <...>

«Белинский находил, что тем литераторам, которые имеют средства, не следует брать денег с Некрасова. Он проповедовал, что обязанность каждого писателя помочь нуждающемуся собрату выкарабкаться из затруднительного положения, дать ему средства свободно вздохнуть и работать - что ему по душе. Он написал в Москву Герцену и просил его прислать что-нибудь в «Петербургский сборник». Герцен, Панаев, Одоевский и даже Соллогуб отдали свои статьи без денег. Кронеберг и другие литераторы сами очень нуждались, им Некрасов заплатил. Тургенев тоже отдал даром своего «Помещика» в стихах, но Некрасову обошлось это гораздо дороже, потому что Тургенев, по обыкновению, истратив деньги, присланные ему из дому, сидел без гроша и поминутно занимал у Некрасова деньги.

Николай Чернышевский

В характеристике начинающегося 1856 годом «второго периода журнальной деятельности» Некрасова говорится, между прочим, что "умственный и нравственный горизонт поэта значительно раздвинулся под влиянием того сильного движения, какое началось в обществе, и тех новых людей, которые окружили его«.- Дело было не в расширении «умственного и нравственного горизонта поэта», а в том, что цензурные рамки несколько «раздвинулись» и «поэт» получил возможность писать кое о чем из того, о чем прежде нельзя было ему писать.- Когда дошло и до крайнего своего предела расширение цензурных рамок, Некрасов постоянно говорил, что пишет меньше, нежели хочется ему; слагается в мыслях пьеса, но является соображение, что напечатать ее будет нельзя, и он подавляет мысли о ней; это тяжело, это требует времени; а пока они не подавлены, не возникают мысли о других пьесах; и когда они подавлены, чувствуется усталость, отвращение от деятельности, слишком узкой.

Федор Глинка, мемуарист

Отец мой, известный в свое время писатель и патриот Сергей Николаевич Глинка, встретился с Некрасовым в 1839 году у своего кума Н. А. Полевого, заинтересовался им, и, не знаю вследствие каких причин, предложил ему учиться у него французскому языку. С этого дня, Некрасов сделался частым посетителем нашего дома. Как теперь вижу его, перед столиком, читающего по-французски вслух с забавным выговором. Некрасов скоро сошелся с старшим братом моим С. С. Глинкой (еще живым до сей минуты) и поселился вместе с ним на углу Невского проспекта и Владимирской улицы, в дом занятом теперь гостиницей «Москва». Они занимали в третьем этаже насколько комнат, прилично убранных собственной мебелью, перевезенной братом с старой квартиры на Литейной, где у него была типография. Вся мягкая мебель была обита материей красного цвета; упоминаю об этом потому, что по отъезде моего брата из Петербурга, Некрасов, при встречах со мной, постоянно требовал эту мебель, хотя, по словам брата, она вовсе ему не принадлежала. Когда я заходил к брату, то, большею частью, заставал Некрасова лежащим на диван; он постоянно быль, или казался, угрюмым и мало разговаривал.

Екатерина Жуковская, мемуаристка

Вернувшись осенью из деревни, он часто заходил к нам по вечерам прочесть то или другое только что им написанное стихотворение или просто поговорить о редакционных делах. Читал он крайне оригинально, совершенно не так, как читали другие поэты того времени: не входил в пафос и не завывал, а читал каким-то замогильным голосом, чему много содействовала его постоянная хрипота.

Отличаясь широким размахом, он представлял удивительную смесь широкой натуры с некоторою прижимистостью, обнаруживавшеюся преимущественно в мелочах.

Так, все были удивлены однажды скверным переводом какого-то французского романа, помещенного в «Современнике», где, например, слово esprit de corps было переведено - «дух тела» - и тому подобное.

Кое-кто стал укорять Пыпина за пропуск такого перевода.

Да это ведь не я! Перевод этот поместил сам Николай Алексеевич! Он его купил у неизвестного переводчика.

Кто-то при мне укорял Некрасова за это.

Грех попутал! - засмеялся он. - Соблазнил меня малый дешевизной: по 8 рублей с листа спросил.

Рядом с этим он не жалел давать большие авансы лицам, которых признавал талантливыми и от которых ждал большого, что зачастую не оправдывалось на деле.

Алексей Николаевич Мошин, писатель

Некрасова и Достоевского я встречал у Андрея Александровича Краевского, иногда в довольно большом обществе. О них помню только то, что Некрасов казался мне милым, любезным, внимательным человеком, очень интересным собеседником, остроумным, часто веселым рассказчиком. Достоевский казался очень суровым и мрачным и необщительным человеком: он вступал в разговор и споры только с кружком своих тесных знакомых, он часто бывал грустен, уныл и часто казался раздраженным. Тяжелый, угрюмый, болезненно-нервный человек - таким казался мне Достоевский.

Поликарпова Татьяна Николаевна

Просто мистика - казанская мистика... Как в поэме Всеволода Некрасова, где есть строфы, состоящие почти из одного этого слова: «Казань Казань Казань\ Казань какая Казань\ Казань какая \жизнь\ Казань какая Казанька»...

Мало того, что я родилась и училась в Казани, написала повесть о своей школе, и эта казанская повесть была опубликована журналом «Казань», спустя почти 30 лет после написания, - мало этого всего - « Казань» ещё оказалась и поэмой! Причём поэмой моего давнего, давнего друга.

История издания "95 стихотворений" Всеволода Некрасова

Джеральд Янечек

Этот маленький эпизод в истории творчества Всеволода Некрасова: сборник «95 стихотворений» (Лексингтон, Кентукки, 1985) и его переиздание под названием «100 стихотворений» - малоизвестен (скорее неизвестен после кончины поэта)... Так как тираж первого издания был лишь 10 экземпляров, из которых, кажется, только один попал в Россию к самому автору, вполне можно сомневаться в его существовании. Остается мне, редактору-издателю этих двух изданий, написать об истории их возникновения.

Последний солдат ушедшего полка. Памяти Всеволода Некрасова.

Владимир Строчков

Тяжёлый удар. За последний десяток лет на поэтов как мор какой напал. И среди этих утрат самые горькие и невосполнимые - последовавшие одна за другой почти подряд - в 96-м, 98-м и 99-м - смерть Иосифа Бродского, трагическая гибель Андрея Сергеева и смерть Игоря Холина и Генриха Сапгира, а теперь вот, после десятилетней паузы, ровно на девятый день после смерти Льва Лосева, следом ушёл Всеволод Некрасов, первый поэт-минималист и последний поэт-лианозовец.

Несколько дней с В.Н.Некрасовым

И. С. Скоропанова

Джинсы, куртка, кепка придавали Некрасову довольно-таки демократичный вид, но в толпе он выделялся некой отрешённостью, даже обособленностью, словно был обведён невидимой чертой-границей, или же находился и здесь, и не здесь. Взгляд в большей мере был устремлён внутрь себя, и лишь краем глаза фиксировал поэт окружающее. Лицо - аскетическое, с правильными, несколько тяжеловатыми чертами; уже немолодое; но стариком Некрасов не выглядел (вплоть до самой смерти), скорее всего потому, что им себя не ощущал.

Собака лает: Всеволод Николаич…

Александр Левин

Когда мне впервые попались на глаза стихи Всеволода Некрасова (было это в начале 80-х), я, как сейчас принято выражаться, не врубился. А это что такое? - помнится, изумился я: ни рифмы, ни музыки, странные столбики с непонятными пробелами... Но такое недоумение продолжалось недолго. На одном из литературных вечеров середины 80-х я услышал выступление Некрасова вживую и к своему изумлению обнаружил в стихах музыку, обнаружил рифмы и ритмы.

Всеволод Некрасов родился в 1934 году, вторая половина 50-х пришлась на филологическую учебу в Московском педагогическом институте. Тогда же начинаются стихи с задачей «сделать строку как можно физически сильнее» (из интервью Всеволода Некрасова журналу «Зеркало», 2004). Начинающим поэтам, не ориентировавшимся на официоз, приходилось двигаться наощупь, находя единомышленников случайно, но неизбежно. Так возникло знаменитое «Лианозово» - сообщество художников и поэтов, центром которого был Евгений Кропивницкий - осколок Серебряного века, патриарх, привечавший талантливую молодежь.

Некрасов - один из самых ранних авторов самиздата, в первом же номере «Синтаксиса», выпускавшегося Александром Гинзбургом, была представлена его подборка, там же среди прочих были родственные Некрасову Владимир Бурич, Генрих Сапгир, Игорь Холин и Николай Глазков.

Напомним год выхода - 1959-й. Позади - и XX съезд с критикой культа личности, но и скандал с публикацией «Доктора Живаго» и присуждением Пастернаку Нобелевской премии. Машинописный журнал планировался чуть ли не еженедельным, но после третьего номера издатель получил срок - два года тюрьмы по надуманному обвинению.

Вторая большая подборка Некрасова появилась в не менее легендарном самиздатском журнале - ленинградском «37», который редактировал Виктор Кривулин, бронзовый век наводил мосты между неофициальной литературой двух столиц. Стихи были набраны в два столбца и занимали несколько десятков страниц.

На страницы же советской печати, как это бывало со многими талантливыми авторами, попадали только детские тексты Некрасова, да и те публикации - по пальцам перечесть. Стихи этого направления позже были собраны в книгу «Детский случай» (М., 2008).

С начала 70-х у Некрасова были эпизодические публикации на Западе. Заметим, что эмигрантские «Грани» в 1965 году воспроизвели все вышедшие номера «Синтаксиса», что, разумеется, не могло прибавить Некрасову симпатии литературных (и не только литературных) властей. Наиболее значимая зарубежная подборка - в коллективном сборнике «Свобода есть свобода» (озаглавленном строчками из стихотворения самого Некрасова), который вышел в 1975 году в Цюрихе с параллельными переводами на немецкий. В то время неофициальная литература еще не наработала практику выпуска на Западе коллективных сборников литераторов, живущих в СССР. «Метрополь», «Каталог» - все это было позже, хотя и с большим резонансом.

Вообще, надо сказать, едва ли не каждая публикация Всеволода Некрасова становилась литературным событием. Недаром первые две «настоящие» книги («Стихи из журнала», 1989, и «Справка», 1991) были составлены соответственно из самиздатских и тамиздатских публикаций. И таких публикаций было не так уж много.

Всеволод Некрасов очень чутко и ревниво относился к контексту предполагаемого издания, задавая почти невозможную для издателей планку требований. Он стремился снабдить публикации - и новейшего в том числе времени - подробными разъяснениями полемического и историко-культурного характера. Для Некрасова была крайне важной система координат отечественной неподцензурной поэзии. В связи с этим небрежность критиков или значимые, как ему виделось, умолчания тех или иных имен воспринимались как личное оскорбление.

Стихи со временем обрастали приложениями в виде писем в редакции, репликами и заметками. Их запальчивость была, однако, не средством сведения счетов или особенностью критического темперамента. Некрасов был искренне озабочен стремлением донести до читателя и укрепить в его восприятии картину развития отечественной поэзии, в частности, феномена московского концептуализма.

Но эти споры пусть достанутся историкам литературы. Нам останутся стихи.

В 2007 году Всеволоду Некрасову была присуждена премия Андрея Белого - за особые заслуги перед русской литературой. Эти заслуги действительно особые.

Всеволод Некрасов - это авангардизм «с человеческим лицом». В его поэзии нет холодных конструкций, она не требует критического обоснования и академических комментариев. Стихи таких поэтов, как Сатуновский и Некрасов, дали мощный импульс, в направлении которого вот уже полвека наиболее успешно развивается современная поэзия.

Стихотворение рождается как бы из ничего. Несколько повторов, созвучий, два-три служебных слова - вот, собственно, и все.

Бог знает что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи... -

писал когда-то Ходасевич. Метафизическое бормотание, частный случай вызывающе традиционного поэта стало отправной точкой для поэтических поисков второй половины XX века. Оказалось (и в который раз!), что поэзия - гораздо шире, чем было принято понимать. Что она, как Феникс, должна постоянно обновляться, и жива только благодаря этому. Что, наконец, она способствует, как это ни банально прозвучит, расширению сознания читателя и делает его восприятие более объемным. Эти задачи решаются разными способами, но случай Некрасова уникален.

Минимализм Всеволода Некрасова потрясает. Известная стихотворная формула про лучшие слова в лучшем порядке переводится из поэтической арифметики в квантовое измерение.

лес и после леса

после леса

полно места

полсвета

полсвета и полсвета

а если и после лета

после этого...

Это измерение на удивление органично вмещало в себя и лирику, чистую, как хрусталь, и гражданскую поэзию.

и тьмы и тьмы

и тьмы и тьмыитьмыть

мыть и мыть...

Его стихи, в отличие от тысяч строк сотен авторов, воспроизводящих его стилистику, отнюдь не анонимны. В большинстве своем - на удивление добры и светлы. Чудо речи, рождающей текст, происходит на глазах у читателя, отнюдь не вовлекая его в постмодернистские игры с провокативной рецепцией. В этом стоянии на своем было что-то рыцарственное. «Вот я - автор. И не смерть автора, а вота вам. Извините».

Остается перечитывать. Осознавать стихи Некрасова как единый корпус. И всегда помнить, что

Свобода есть

Свобода есть свобода...